— Борис Олегович, ваш самый первый спроектированный объект – архитектурный или интерьерный?
— Архитектурой занимаюсь с 1982го года. Я участвовал в проектировании известного района – Чертаново Северное. В частности, в проектировании жилого комплекса № 1, который должен был стать по тем временам самым высоким домом в Москве. Поскольку это был образцово-перспективный жилой район, была такая светлая мысль у властей города – отработать на нем новые технологии. В частности, двухэтажные квартиры, подземные паркинги, систему пневмоудаления мусора, особого класса школы и детские сады. Транспортная инфраструктура, парковые зоны – все было интересно продумано.
В то время существовали нормативы, ограничивающие площади квартир и размеры комнат. И проектировщикам были разрешены определенные нарушения этих норм. Например, объединять кухню с гостиной-столовой, что, в принципе запрещено. Надо сказать, это был совершенно другой уровень. Все делалось по аналогам скандинавских и европейских проектов, и это была хорошая школа. Это был абсолютно новый язык и новый подход, которого нам так не хватало.
К сожалению, как всегда в нашей стране, мысль не доводилась до конца – вроде бы, на 80 процентов сделали, а на 20 процентов недоделали. В итоге, комплекс не зазвучал так, как должен был. Если бы сделали все, как было запроектировано, это было бы новое слово, по крайней мере, для нашей страны.
— С какими заказчиками больше нравится работать — частными или государственными?
— Я нахожу удовольствие и в той, и в другой работе. Скажем, в государственных проектах есть размах. Мы сейчас делали конкурс на Парламентский центр. Огромнейшее здание, 300 000 м2, в Хорошево-Мневники. И было очень интересно работать. Это большое административное здание, у нас были развязаны руки, мы могли делать все, что хотим – в рамках техзадания. Вот такой крупный государственный проект. И я думаю, что каждый архитектор имеет амбиции запроектировать правительственное большое здание.
Архитектор, если говорить по-крупному, это профессия социальная. Он создает среду обитания, рисует города, площади, ландшафты. И если ты в этом находишь какую-то свою сверхзадачу, то твоя работа становится на порядок интереснее. И тогда, для кого бы ты не проектировал, ты все равно будешь счастлив просто от самого процесса.
— Работа-работой, а как Вы обычно отдыхаете?
— Во-первых, я увлекаюсь музыкой. Но это, наверное, уже традиция МАРХИ. В конце 60-х мой брат играл в рок-группе «Четыре витязя». Он, кстати, в молодости был очень похож на Пола Маккартни, прямо такой настоящий рок-музыкант тех времен. И я был увлечен той музыкой, начал осваивать гитару.
В МАРХИ, когда я начал там учиться, выступал Андрей Макаревич, проходили концерты… Мои однокурсники создавали какие-то группы. И я тоже был в рок-группе. Правда, ничего не сочинял, но играл на гитаре, на бас-гитаре, на фортепьяно…
И где-то лет десять назад мы в Союзе архитекторов организовали рок-клуб, в который пришли архитекторы, увлеченные музыкальной темой. Например, Левон Айрапетов, известный архитектор, играет на ударных инструментах. Или Дмитрий Величкин, который играет на гитаре. Я пришел играть на басу. Мы создали группу, которая существует и сейчас, – это Bomb Lane Band, группа Гранатного переулка.
Кроме того, я начал коллекционировать гитары, из-за границы привозить. У меня сейчас порядка тридцати пяти гитар – разных, очень красивых, интересных, которые я, конечно, использую на концертах своей группы. И я вижу, как мой сын бегает между этими гитарами, и уже по струнам бренькает. Может, он тоже увлечется музыкой? Говорят, что архитектура – застывшая музыка. А некоторые шутят, что архитектор – застывший музыкант. Мне это очень помогает и поддерживает в моем творческом накале и поиске.
— Вас называют «королем минимализма». За что вы любите именно этот стиль?
— Конечно приятно, когда тебя называют королем. Я не против, называйте. Но я, прежде всего, современный архитектор. И минимализм возник от того, что я хочу делать современные работы. В нашем мире все так быстро меняется, и лучше ориентироваться на современное звучание интерьера, его гораздо легче поменять. Это некая воздушная оболочка, в которой ты можешь быстро что-то переставить, поменять, перекрасить. И это позволительно только в минималистичном интерьере.
Многие дизайнеры обращаются к исторической теме, в которой наблюдается загромождение многочисленными деталями, узорами, колоннами, капителями. Это противоречит моей концепции пространства. Безусловно, исторический интерьер существует. Но он существует там, в XVIII, XIX, XX веках. Можно сделать некое подобие. Есть и лепнина, и золотые покрытия, и обивка, и кальки со старой мебели – пожалуйста. Но! Зритель твоего проекта в какой-то момент начинает путаться. Когда это сделано? Тогда или сейчас? И ты его путаешь, сознательно заигрываешь со зрителем.
Я – сторонник честного интерьера. Я за то, чтобы каждый интерьер был привязан к своему времени. Все уже состоялось, и пытаться воссоздать прошлое в чистом виде, наверное, не очень правильно. Другое дело, что можно выхватить какой-то знаковый предмет оттуда, из этой истории, и разместить его в своем проекте. Скажем, хочешь эпатировать или придать определенное звучание пространству — можешь взять кресло Людовика XVI, и разместить его в современной истории. И кресло «зазвучит» гораздо ярче, поскольку оно будет более эффектно выглядеть в современном интерьере. Такой прием возможен. Но создавать иллюзию исторической неправды – не мое. Поэтому мои интерьеры современны, а значит, минималистичны по сути.
— В каком направлении движется современная архитектура?
— Есть такая поговорка: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи». Конечно, хорошо бы знать, куда мы все идем. Я очень расстраивался, когда наш дизайн пошел по тропинке гламура. Это было в конце 2000-х, когда появилось огромное количество частных жилых пространств, я бы сказал, пошлых, утяжеленных непонятными деталями, и за каждым из них чувствовался огромный бюджет. В то время люди вкладывали деньги в интерьер, не думая о результате.
Но наступил кризис, и весь гламур куда-то исчез. Исчезли и эти дизайнеры «великие», которые попортили немало интерьеров своими гламурными ухищрениям. Кризис подтолкнул как раз к минималистичному прочтению современного пространства.
В то же время я не исключаю, что будут какие-то другие увлечения. Многие говорят: минимализм – это сухо, это не уютно, это противоречит представлениям о жилом интерьере и т. д. Поэтому, возможно, через 5-10 лет будет что-то совершенно иное.
Но здесь есть какая-то интрига, это даже интересно. То есть ты работаешь-работаешь и начинаешь понимать: ой, буксую, иду не туда, вон все пошли уже налево. И надо, конечно, чувствовать пульс времени.
